09.11.09
Доброволец
Привожу в пересказе от первого лица историю моего земляка Георгия Васильевича Ляпаева, бывшего жителя Нижегородской области.
«Как война началась, я работал в колхозе, в Правлении секретарем. Грамотных в деревне не было, даже председатель умел только расписываться и немного читал, а я писал все документы, отчеты, все что надо было по запросам из района и области. Как началась война, стали из колхоза в армию забирать, а кто и сам добровольцем пошел. Отца забрали через три недели, ушел он, и с тех пор ни слуху ни духу про него. Так до сих пор и не знаю, что с ним сталось.
А мне было в ту пору всего шестнадцать лет, и вот так мы со сверстниками говорили между собой, что наверное война скорее кончится, пока до нас очередь дойдет. И завидовали тем, кто в армию уходит. Однако как-то надо было в район отчеты отвезти, бумаг разных, и отправил меня председатель с этими отчетами по начальству. А чтобы меня не задержали нигде, велел он на самого себя справку написать, что такой-то Ляпаев, возрастом 16 лет обязательно написать, чтобы не рекрутировали под горячую руку в районе. Тут я и смекнул, что со справкой-то я смогу на фронт и сам уехать, без призыва, если справка у меня будет. Я правда, побоялся написать сразу 18 лет, а написал 16 так, чтобы 6 на 8 сподручнее было переправить, да и отдал на подпись. Да председатель больно-то и не читал, подмахнул и печать поставил. Ну а я опять теми же чернилами загогулинку и добавил, стало 18.
Ну вот, отправился я в район, бумаги все роздал, кому что надо объяснил, да и засобирался было обратно. А тут как раз на машину собирают народ, в Горький отправлять очередную партию. Ну подождал я день да на следующее утро вместе с ними и уехал, конечно, в районе-то меня сразу же разоблачили бы, так я и попросился вроде подвезти меня немного по тракту, да и не сказал, где остановиться, так и уехал. По дороге разговорились, выяснилось, что везут не в Горький, а дальше, в гороховецкие лагеря, на учебу. Ну я-то хоть и грамотный был, а все-таки по молодости бестолковый. Подумал сам про себя, что я и так все знаю, чего меня учить, ученого учить, только портить. Так что как за Оку переехали, отстал я от своих и пошел на московский вокзал. Ну, меня по дороге предупредили, чтобы я не больно милиции показывался, так я тихонько в товарный вагон забрался и поехал. Ехал с остановками два дня, на остановках выходил кипяточком побаловаться, денег у меня немного было, хлебушка покупал. В Москве привезли на какую-то станцию, поезд встал, дальше не идет. Вылез я, и не знаю, куда идти, и спрашивать-то боязно. Так вот и набрел на какую-то школу, а там как раз записывали добровольцев, ну и я в очередь встал. Со справкой моей меня сначала записывать не хотели, понятно, кто же в Москве-то про наш колхоз знает, а подошел какой-то военный, говорит, куда же вы его гоните, пусть повоюет, раз он так хочет. Так и записали.
Ну, тут ждать немного пришлось. К обеду набралась команда, и пошли мы пешком через всю Москву на другой вокзал. Посадили на санитарный поезд и отправили - и нас, и еще много народу. Я все думал, когда же форму дадут и винтовку, а никаких распоряжений не было. Ехали всю ночь, то и дело вставали, Два раза выгоняли из вагонов, воздушную тревогу объявляли. Самолеты какие-то точно летали, но нас не бомбили, а вот где-то неподалеку бухало. Один раз угостили кипятком, есть ничего не давали, ладно еще сухарей погрыз, пока оставались. Но вот привезли и опять повели куда-то, местные называли какие тут места - у кого родня, у кого знакомые рядом жили, а мне все едино; по Москве, по столице, прошел, и то не запомнил ничего. Но тут уже чувствовалось, что фронт рядом, всю дорогу стрельба слышна была. Самолеты тоже пролетали, один раз и нас накрыли. Ну мы вовремя по кустам разбежались, из нашей команды никто не пострадал.
Старший, который нас вел, все учил нас по дороге, как и чего, да только не все понятно было. Тут уж я подумал, может и правда, надо было в Гороховец сначала ехать, но деваться уж некуда. Ночевать завели нас в лесок. Стрельба уже близко была, так что спать не получилось, стреляли с перерывами всю ночь. А уж наутро нас подняли, через лес провели и на опушке построили. Тут появились новые командиры. Стали нам показывать, куда нам наступать через поле. Конечно, опять спросили мы, когда же нам винтовки дадут, как же нам без оружия наступать? Нам отвечали, что как забежите вон за тот бугор, а там и винтовок полно, подберете и уж до немцев с винтовками пойдете в штыковую атаку. Вот так мы с час ждали, потом какая-то команда, командиры все закричали: "вперед, вперед", ну мы и побежали вперед.
Кто быстро бежит, кто медленней, на нас кричат: "Держите строй, шеренгой бегите!" Ну, тут уж кто как может, кто молодой был, им полегче, конечно, а кто и пожилой, те отставали помаленьку. И вот так я подумал, да и не страшно вовсе на войне, как рассказывали. Взбежали мы на бугор, глянул я вперед, а там - мама родная, народу по земле лежит, не сосчитать. И тихо. Никто не стреляет, будто и нет нас. И вот только добежали до убитых, я уж примерился, какую винтовку схватить, и тут началось, загремело со всех сторон. Только я руку за винтовкой протянул, и в этом месте как раз огонь, и в воздух меня подняло. И обожгло мне и руку, и ногу, а уж как об землю шмякнуло, так и все, ничего больше и не помню. Помню только дальше, что вроде тащили меня куда-то, то тащили, то бросали, а только больно было до невозможности, и чем дольше, тем хуже. Я уж вроде и говорил им, чтобы положили меня, да никто не слушал. Но вроде оставили в покое, ну, думаю, вот и все, вот и смерть моя пришла, и так мне страшно стало, как же, вот умираю я, а ничего не сделал, вспомнил, что обещал отцу в сарае дыру заколотить, чтобы куры в огород не лазили, а что же теперь?
Но слышу, вроде я в лечебное заведение в какое-то попал, маленько глаза приоткрыл - точно, медсестры в халатах бегают, то одного, то другого, вроде меня, тащут. Взялись и за меня, перетащили куда-то раз, другой, и вот уж в палатке в какой-то. Положили меня на стол, и вот как уж начал доктор ругаться на меня, что меня и вылечить нельзя, ну думаю, все, если уж доктор так говорит, не жить мне боле. Однако обкололи мне весь правый бок, и руку, и ногу. Вроде терпимей стало, что-то доктор у меня в боку пошовырялся, да и говорит, надо его в тыл отправлять, я тут с ним с одним за год не управлюсь. Что же за беда-то думаю, такая со мной? Ну вот, перенесли меня на другой стол, да и стали всего бинтами заматывать, ну чисто мумию сделали. Вот тут уж и гимнастерку чью-то на меня натянули, только на правую руку не сумели; так, рукав разрезали да и прибинтовали. Мое-то видать все изорванное было. Спрашивают, где моя солдатская книжка. Так какая у меня книжка, у меня и справки-то своей нет, в старой одежде осталась. Ну, ладно, говорят, выносите пока на воздух, там разберемся. Ну вот, отнесли меня в кусты, накрыли шинелькой изорванной, вся в крови, руки сверху положили, чтобы шинелька не сваливалась. Повертел я маленько головой, а там таких как я, уж целая очередь, приготовили на отправку. Кто без памяти, кто переговаривается потихоньку, а большинство орут благим матом, видать, наркоз отходить начал, так их проняло. Сам-то я тоже чувствую, что опять боль, подымается, глаза закрыл, лежу, терплю.
И вот чувствую, вроде как кто-то смотрит на меня. Глаза приоткрыл, точно, стоит надо мной молодой такой солдатик, постарше меня, в новой форме, с автоматом. Увидел он, что я глаза открыл, обрадовался и кричит, дескать, нашел, товарищ лейтенант, идите сюда быстрее. Я уж подумал, знакомый что ли какой, только вроде не видел его ни разу. Тут подбегает какой-то офицер, но и он не знакомый, не наш, тоже обрадовался, как меня увидел. Другие прибежали, тоже с автоматами, кругом встали. Вот, думаю, за что же это мне честь-то такая? Ну, а лейтенант документы у меня спрашивает. Я ему по привычке левой рукой на правую сторону, где карман должен быть со справкой, и показываю, тут мол, сказать-то сил нет, а не сообразил, что одежа-то на мне уже не моя. Как он взъярился, кричит на меня: "Мало того, что самострел, так он еще и без документов!" Ну, эти вокруг автоматы на меня наставили, а двое за носилки взялись и понесли меня обратно. Несут мимо палаток, и тут медсестра какая-то встретилась, кричит им: "Куда же вы это нашего раненого несете?" Ну, а те ей отвечают - не твое мол дело. Она побежала в палатку, да оттуда с врачом, который мне операцию-то делал.
Догнали они нас, да и как напустится врач на лейтенанта, да как понес его "по матушке"! Такого мата я и в деревне не слышал. Тут на помощь ему еще врачи подбежали, шинельку с меня стащили да и мой-то бок им показывают. И бок, и ногу. Я и сам-то тут первый раз увидел, что у меня справа все забинтовано. А уж девчонки-то медсестры разошлись, прямо гляжу, сейчас этим глаза выцарапают. Отбили меня и опять в очередь утащили, но уж караулили, то одна, то другая проверять прибегали, еще и хлебушка горбушку сунули под шинель. Тут уж правую-то руку мне прямо к боку прибинтовали, чтобы не видно было. Долго не могли успокоиться, пока не отправили. Ну тут кого на машине, кого на лошади отвезли обратно на ту же станцию, где мы разгружались. И в поезд погрузили, повезли назад. В поезде спирту дали полстакана, а то не знаю, как бы я доехал..
В Москве опять в больницу определили, опять мне весь бок разодрали, опять ругались, будто я виноват в чем. И опять то же самое, мол, пока мы его одного лечим, так одним им только и заниматься будем, а других-то тоже надо лечить. Вынули из меня какие-то железки, показывали мне. Подержали немного, да сказали, что комиссуют меня, потому что я к военной службе уже непригодный. Правая-то рука, кисть, у меня вся изуродована, дай бог, говорят, если ложку сможешь в этой рук держать. Да я уж левой приспособился ложку держать, правая-то у меня все время забинтована была. Тут меня ее еще раз изломали, сказали, что кости срастаться стали неправильно, а так все надежда больше будет, что хоть чего-то я правой рукой делать смогу. Да вот ведь и видите, и ложку могу держать, как обещали, и писать могу.
Уж после войны, как рентгеновский кабинет в районе открыли, так я сходил, попросился мне бок сфотографировать. Оказалось, весь бок у меня в белых отметинах, и большие и маленькие осколки так внутри и остались. Что же делать-то? Пошел с этой карточкой к хирургу, а что с него спросить - он новый хирург, молодой, испугался; это ведь ранение, я не знаю, говорит, что тут делать. Была бы свежая рана, можно было в дырочку пинцет засунуть да и вытащить осколки, а сейчас весь бок изрезать надо, ведь надо каждый осколок по отдельности найти, ренген-то все осколки вместе показывает, а они ведь в боку-то который спереди, который сзади, а по рентгену и не поймешь. Я их стал считать, досчитал до сорока, да и бросил. Это ведь на карточке один только правый бок, а осколки то у меня и в руке, и в ноге, это сколько же их? Ну и подумал, раз зажило, так и подожду, ничего же плохого пока не происходит, не болит же. Может и рассосется…»
Однако не рассосалось. Выучился Георгий Васильевич на учителя физики, преподавал в нашей школе. Рука у него не болела, но кисть была скручена, пальцы немного шевелились, все было подспорье здоровой левой руке. Как стали праздновать победу и раздавать звания участников войны, Георгия Васильевича в списках не оказалось. Никаких документов не было, амбулаторная карта из госпиталя, и та была утеряна. В военкомате Георгия Васильевича сначала просто "послали", но коллектив школы возмутился и снарядил в военкомат целую делегацию, прихватив с собой и секретаря райкома партии. Началась маленькая война, дошло до того, что районные власти вытребовали к себе в военкомат нового военкома из местных. Тот начал переписку, но ни в области, ни в Москве без документов ничего делать не делали, и записей никаких не нашли. Через два года переписки посоветовали Георгию Васильевичу найти свидетелей, да только где он мог их найти? Даже те земляки, с которыми он ехал в Горький в машине, и те все были убиты. А уж каким образом искать еще каких-то свидетелей, это уж и представить было невозможно. Георгий Васильевич хотел отказаться уже от этих поисков, мол, поделом, сам же я во всем и виноват. Однако народ в школе не унимался, и Георгия Васильевича включили в списки задним числом, как вновь приехавшего из другой местности. Тут возмутился сам Георгий Васильевич, будто он в этот список попал нечестно, каким-то обманом, вдруг обман откроется, но обошлось. И стал Георгий Васильевич получать по праздникам банку тушенки, банку сгущенки и банку растворимого кофе. К круглым датам, бывало, выдавали и по поллитре.
И можно было бы на этом благополучии поставить точку, но фашистская мина взорвалась в ноге у Георгия Васильевича еще раз. В 1991 году, от переживаний, да и по старости, здоровье у Георгия Васильевича было уже не то, и начали тревожить многочисленные осколки. Правые рука, нога, и весь правый бок начали чесаться. Близко расположенные к коже осколки стали выходить сами, жена распаривала Георгия Васильевича в бане и выдирала доступное маникюрными щипчиками. Но, увы, только доступное. Недоступного оказалось гораздо больше. В ноге началась гангрена. И опять повторилась старая история. Хирурги опять сказали, что с Георгием Васильевичем надо год заниматься с одним, а у них план. Решили просто, осколки удалили все оптом, а ногу, соответственно, ампутировали до колена. Нет ноги, нет вопросов. Однако через год пришлось ампутировать ногу уже целиком, плюс записали в очередь на ампутацию правой руки. Тут уж Георгий Васильевич запротестовал: "Что ж, так они и будут меня по частям резать?" И несмотря на все уговоры продолжить лечение, съездил с зятем на рыбалку последний раз, под уху собрал "на сто грамм" соседей, попрощался с ними, помылся напоследок в любимой липовой баньке, дома лег, перестал есть и умер.
Источник: Записал Виктор Исаев